Он правдив, искренен, наивен ужасно, а иногда грациозно наивен. Она, может быть, полюбила его – как бы это сказать?… Как будто из какой-то жалости. Великодушное сердце может полюбить из жалости…
Он правдив, искренен, наивен ужасно, а иногда грациозно наивен. Она, может быть, полюбила его – как бы это сказать?… Как будто из какой-то жалости. Великодушное сердце может полюбить из жалости…
Всякая любовь проходит, а несходство навсегда остается.
Всякая любовь проходит, а несходство навсегда остается.
Мне показалось, что она нарочно растравляет свою рану, чувствуя в этом какую-то потребность, — потребность отчаяния, страданий… И так часто бывает это с сердцем, много потерявшим!
Мне показалось, что она нарочно растравляет свою рану, чувствуя в этом какую-то потребность, — потребность отчаяния, страданий… И так часто бывает это с сердцем, много потерявшим!
Мне даже кажется, что совсем и не бывает на свете такой любви, чтоб оба друг друга любили как ровные, а?
Мне даже кажется, что совсем и не бывает на свете такой любви, чтоб оба друг друга любили как ровные, а?
Это растравление болью и это наслаждение ею было мне понятно: это наслаждение многих обиженных и оскорбленных, пригнетенных судьбою и сознающих в себе ее несправедливость.
Это растравление болью и это наслаждение ею было мне понятно: это наслаждение многих обиженных и оскорбленных, пригнетенных судьбою и сознающих в себе ее несправедливость.
Вообще эдаким подлецам превосходно иметь дело с так называемыми возвышенными существами. Они так благородны, что их весьма легко обмануть, а во-вторых, они всегда отделываются возвышенным и благородным презрением вместо практического применения к делу закона, если только можно его применить
Вообще эдаким подлецам превосходно иметь дело с так называемыми возвышенными существами. Они так благородны, что их весьма легко обмануть, а во-вторых, они всегда отделываются возвышенным и благородным презрением вместо практического применения к делу закона, если только можно его применить
Всё чувство её, сдерживаемое столько времени, вдруг разом вырвалось наружу в неудержимом порыве, и мне стало понятно это странное упорство сердца, целомудренно таящего себя до времени и тем упорнее, тем суровее, чем сильнее потребность излить себя, высказаться, и всё это до того неизбежного порыва, когда всё существо вдруг до самозабвения отдается этой потребности любви, благодарности, ласкам, слезам…
Всё чувство её, сдерживаемое столько времени, вдруг разом вырвалось наружу в неудержимом порыве, и мне стало понятно это странное упорство сердца, целомудренно таящего себя до времени и тем упорнее, тем суровее, чем сильнее потребность излить себя, высказаться, и всё это до того неизбежного порыва, когда всё существо вдруг до самозабвения отдается этой потребности любви, благодарности, ласкам, слезам…
Неужели ж в человеке, когда он вполне предан своему долгу, как нарочно, недостанет уменья и твердости исполнить свой долг?
Неужели ж в человеке, когда он вполне предан своему долгу, как нарочно, недостанет уменья и твердости исполнить свой долг?
И за что они ссорятся! Все мы так друг друга любим, а ссоримся!
И за что они ссорятся! Все мы так друг друга любим, а ссоримся!
Кстати: мне всегда приятнее было обдумывать мои сочинения и мечтать, как они у меня напишутся, чем в самом деле писать их.
Кстати: мне всегда приятнее было обдумывать мои сочинения и мечтать, как они у меня напишутся, чем в самом деле писать их.
Неужели можно так волноваться из-за того только, что дурной человек что-нибудь подумает? Да пусть его думает!
Неужели можно так волноваться из-за того только, что дурной человек что-нибудь подумает? Да пусть его думает!
Идеи его странны, неустойчивы, иногда нелепы, но желания, влечения, но сердце — лучше, а это фундамент для всего.
Идеи его странны, неустойчивы, иногда нелепы, но желания, влечения, но сердце — лучше, а это фундамент для всего.
Ох, Ваня, сколько в жизни боли!
Ох, Ваня, сколько в жизни боли!
Но что же делать, если мне теперь даже муки от него — счастье?
Но что же делать, если мне теперь даже муки от него — счастье?
В самом деле, это был премилейший мальчик: красавчик собою, слабый и нервный, как женщина, но вместе с тем веселый и простодушный.
В самом деле, это был премилейший мальчик: красавчик собою, слабый и нервный, как женщина, но вместе с тем веселый и простодушный.
Сколько зла можно устранить откровенностью!
Сколько зла можно устранить откровенностью!
Может быть, самый великий подвиг человека в том, что он сумеет ограничиться в жизни ролью второго лица.
Может быть, самый великий подвиг человека в том, что он сумеет ограничиться в жизни ролью второго лица.
К чему эта дешёвая тревога из пустяков, которую я замечаю в себе последнее время и которая мешает жить и глядеть ясно на жизнь…
К чему эта дешёвая тревога из пустяков, которую я замечаю в себе последнее время и которая мешает жить и глядеть ясно на жизнь…
Все эти прошедшие впечатления волнуют иногда меня до боли, до муки.
Все эти прошедшие впечатления волнуют иногда меня до боли, до муки.
Николай Сергеич был один из тех добрейших и наивно-романтических людей, которые так хороши у нас на Руси, что бы ни говорили о них, и которые, если уж полюбят кого (иногда бог знает за что), то отдаются ему всей душой, простирая иногда свою привязанность до комического.
Николай Сергеич был один из тех добрейших и наивно-романтических людей, которые так хороши у нас на Руси, что бы ни говорили о них, и которые, если уж полюбят кого (иногда бог знает за что), то отдаются ему всей душой, простирая иногда свою привязанность до комического.